ЛИТЕРАТУРНАЯ МАСТЕРСКАЯ
Елена Ленковская
«УБЬЮ ЗА ТСЯ И ТЬСЯ» КАК НАЧАЛО СОНЕТА
Эдуард Веркин. Пролог. — М.: «Эксмо», 2016.
«Пролог» — очередная книга автора в именной серии «Эдуард Веркин. Современная проза для подростков», выпущенная издательством «Эксмо». Плодовитый, активно работающий в том числе и в сугубо коммерческих жанрах, Веркин, тем не менее обласкан критиками за произведения о подростках. Ведь в лучших своих текстах он действительно прозаик, прозаик серьёзный и сильный.
Книга «Пролог» — составная: одноимённая повесть дополнена в ней циклом рассказов с обманчиво жизнерадостным названием «Весенний рейд».
Практически это свод литературных вариаций на одну тему — как оно будет после того, как. После тотальной катастрофы. «Расхлёбывать» её гибельные последствия автор каждый раз заставляет персонажей-подростков, родившихся уже в новом мире — мире ограниченных возможностей, в мире, где популяция людей находится буквально на грани фола.
Добротная фантастическая постапокалиптика? И да, и нет.
Да, потому что (несмотря на название) — это коллекция разнообразных, вполне возможных «эпилогов» нынешней цивилизации: иногда более, иногда менее драматических, то умеренно безнадёжных (рассказ «Черемша»), то приводящих в содрогание своей изощрённой фантазией с невыносимо-натуралистической подоплёкой (чего стоит явленный в рассказе «Весенний рейд» вынужденный системный каннибализм как единственный источник поддерживающего жизнь колонии белка).
Однако не только и не столько постапокалиптическая проблематика значима в этой книге. В начале и в конце размещены произведения, разрабатывающие тему Слова. Роль Слова, его сила и значение, и — что немаловажно — доля, судьба тех, кто им владеет. Или стремится овладеть.
Итак, «Пролог». Разговор о будущем в категориях прошлого, в декорациях глобального цивилизационного отката — конечно, далеко не первый в современной литературе. Колоритная, причудливо прорастающая сквозь дремотные сумерки культуры витальность, деформированная, но упорная — поворот не новый (не вспомнить «Кысь» или фантастику Стругацких в этом ряду просто невозможно). Однако, тут стоит отметить, что в художественном мире веркинской прозы интерес к существованию человека в условиях острой цивилизационной недостаточности не случаен и не вторичен, но занимает место особое. Он глубок и прочен, и выражается не только в текстах фантастического или полуфантастического жанра. По сути, большинство серьёзных произведений Веркина повествуют именно о глубинке, провинции — то есть об атмосфере в своем роде вязкой и дремучей, в условиях которой жизнь прёт, как лебеда сквозь старый, давно растрескавшийся асфальт. Жизнь, главное проявление которой — боль, нешуточная, подлинная, ощутимая. И это, кстати, одна из фирменных, пусть и спорных, черт веркинской прозы. Но, как бы то ни было, нельзя не признать, что только живым на этом свете и бывает больно.
На вкус и даже на ощупь — помимо прочего «Пролог» напоминает советскую деревенскую прозу о военной поре. Полуголодное существование на обломках прежней жизни, здесь едят толокно и отруби, а зиму, если совсем голодно, «доходят» на солёной черемше: «...дело невеселое и худое, но лучше на черемше, чем на лебеде, это всем известно».
Бытование за чертой, на обочине. «Обесточенный», убогий обиход, в котором покойник представляет живой интерес, потому что уже не нуждается в вещах и предметах, имеющих практическую ценность для живущих.
Однако мир, выведенный в «Прологе», характерен не только скудным бытом, но и спутанностью сознания. Архаизованный, дремучий, пропитанный суевериями уклад. В этих краях умение писать доступно совсем не многим, а грамотеи — редкие люди, сродни ведунам или знахарям, умеющие по-своему влиять на эту взявшую людей в кольцо, лязгающую волчьими клыками реальность. Грамотеи — это те, кто умеют «прописать» на заказ, избавив от чирьев или зубной боли, остановить заливающие урожай дожди, отвести порчу.
А не справишься — побьют, конечно. Сломают ребра, а того хуже — пальцы, так, что и писать станет затруднительно. Но если перо твоё бойко, то дело весьма прибыльно, а своим доходом на этой ниве и прихвастнуть не грех. К примеру, похвалиться, что аж полмешка картошки «...ему выдали за то, что он избавил от бессонницы мать одного зажиточного землепашца. Несчастная женщина утратила сон после того, как к ней во сне стал являться Чёрный Фёдор, и смущать предложениями продать свою душу за сахарную голову. Грамотей отписал её за два месяца, сочинив новеллу «Овцы, овцы, овцы», причем очень успешно все получилось — после ежевечернего зачитывания этого рассказа поселянка не только вернула сон, но и стала немного предсказывать будущее».
Ну не шарлатан ли этот грамотей? Ан нет...
«Знаешь ли ты, что такое книга?» — рассказывает он главному герою повести, деревенскому подростку, в доме которого остановился на время. — «Нет, откуда ты знаешь, дитя сиротского времени. Это мир. Мир в бумаге, спрятанный в знаках. Он живет во всех тех, кто эту книгу прочитал.( ...) когда случилась война, сгорел не только наш мир. С ним сгорели сотни и тысячи других миров. Те, что были созданы нами».
На фоне этой утраты, на фоне окончательно разреженной культурной стратосферы, на фоне редукции сознания к дописьменным культурным кодам, роль слова как магического инструмента возрастает многократно. Неслучайно, точкой наивысшего напряжения становится сцена в избе старосты, где лежит в люльке только что родившаяся у его жены «ведьма», а полуживого грамотея, перо которого давно немощно, приволокли в санках «отписать девчонку» (иначе сожгут, сожгут без промедления). Главное действо творится не пером, не на бересте или бумаге, но словно бы услышано и пережито главным героем. Именно оно, как мы понимаем, окончательно решает дальнейший жизненный выбор подростка, потрясённого случившимся. Потому что речь уже не о прикладном знахарстве, а о серьёзном противостоянии распаду и энтропии мира.
Раскачав вселенную, автор вернёт нас обратно. И мы будем ожидать высокой трагедии, предвкушать новый взлёт, новую ступень, новый масштаб свершений от нового грамотея — нашего героя-подростка... Ведь оставив дом, тот уходит из солеваров в грамотеи. Но не дождёмся.
Всё, что нам позволено будет увидеть далее — городская действительность, в которой главный герой теперь существует, просиживая дни в «грамотейской будке» на рыночной площади, продавая статусы и отписывая порчу. И останется ощущение, что подобно чеховским персонажам, он словно бы застрял сонной мухой между рам, хотя мы уже поняли, что в промежутках между клиентами и благотворительными поэтическими марафонами он всё же пишет свою дебютную книгу.
И хотя понятно, что такова в общих чертах действительная реальность, дело не в этом явном соответствии. Просто унять, заглушить экзистенциальную тревогу можно либо переключением в плоскость нарочитого абсурда, либо снижением жанра. Подозреваю, что автор просто «заземляет» многовольтное напряжение темы, переводя разговор в плоскость едкой иронии и сатиры...
Возможно, хотелось бы чуть меньшей публицистичности, возможно, мы вправе ожидать от Эдуарда Веркина большей художественной силы и размаха — отчасти в этом состоит наша читательская ненасытность. И хотя названием нам был обещан один из возможных прологов литературного пути, и его мы уже получили, нам словно бы недостаточно сказанного, но всё схлопывается, как недочитанная книга. Последнее, что мы узнаём — что наколка на спине того грамотея, что помер, была «убью за тся и ться». И что это — неплохое начало для сонета...
За повестью в книге следуют рассказы. И, ознакомив нас с рядом веркинских версий нового мироустройства после возможной планетарной катастрофы, составители сборника вновь возвращают нас к тому предположительному сценарию будущего, в котором письменное слово имеет влияние и смысл.
Книгу завершает рассказ «Кусатель ворон» (не путать с одноимённой повестью, это её своего рода короткий «сиквел»), и вновь главный персонаж его — подросток. На сей раз герой подрабатывает летом «распугиванием» неуправляемых коптеров на посадочной площадке «заюзанного» дряхлого небоскрёба: от верха до низа час пешком, лифт работает далеко не всегда, а ступени лестниц стёрлись до желоба.
В этом странном футуристическом мире полно беглецов из будущего, поскольку в будущем всё не слишком радужно, а в конце мы выясняем, что и главный герой бежал сюда оттуда, где кусал ворон по-настоящему...
В «Кусателе...» тоже есть писатель, по-здешнему «пстель» (окказионализм, явно с каким-то «душком», едкий и далеко не одобрительный) — фигура уважаемая, окружённая почётом и изрядным материальным благополучием. Этим «пстелям» Веркин придумывает ещё одно, весьма неожиданное предназначение (едва ли не противоположное миссии грамотеев из «Пролога»): интервьюируя сбежавших из страшных реальностей очевидцев, они претворяют их воспоминания и опыт в книги о страшном будущем, чтобы оно наверняка не случилось... Ведь если написать хорошо, талантливо и достоверно — метеорит не упадёт, Земля не развалится, беды не случится. То есть, «пстели» берут на себя смелость детально описывать в своих художественных книгах апокалиптические сценарии, тем самым их предотвращая.
Удаётся ли им это — из текста не очень понятно. Но хорошо бы, когда так.